Оценки Гумбольдта современниками

Кунт: «Он вовсе не способен к учению».

Генриетта Герц: «Когда Александру Гумбольдту случалось в эти годы писать мне из Тегеля, он ставил в заголовке „замок скуки“.

Вильгельм Гумбольдт: «Вообще люди не знают его, думая, что я превосхожу его талантом и знаниями. Таланта у него гораздо больше, а знаний столько же, только в других областях».


Шиллер: «Это – голый, режущий рассудок, который пытается измерить природу, неизмеримую и недоступную, и с дерзостью, для меня непонятной, думает вместить ее в рамки своих формул, часто скрывающих под собою только пустые слова и всегда узких. Короче, мне кажется, что он слишком мало восприимчив для своего предмета и очень ограниченный человек».

Знакомая дама: «Он (Александр) теперь увлечен дамами. Носит две стальные цепочки, танцует, беседует в гостиной матери – короче, начинает играть роль. Он очень напоминает отца».

Риттер: «Около 11 часов явился наконец и Александр Гумбольдт, и все обрадовались его рассказам и новостям. Никто не знает столько, сколько он: он все видел, он уже с 8 часов утра на ногах, тотчас получил известие о смерти короля, говорил со всеми врачами, присутствовал при выставке трупа, видел все, что происходило во дворце, знает все, что произошло в министерских кругах, в семействе короля; побывал в Сен-Жермене, в Пасси, у разных высокопоставленных лиц и является теперь с полными карманами интереснейших анекдотов, которые рассказываются со свойственными ему остроумием и насмешливостью».

Голтей: «Кто из приехавших в Париж, и имевших черный фрак, белый галстук и пару перчаток, кто не являлся к Гумбольдту? Но – и это может показаться невероятным, хотя это истина – кто из оставивших свою карточку у этого благороднейшего, либеральнейшего, благодушнейшего из всех великих людей, не получил дружеского ответного визита? Кто не пользовался предупредительной добротой, советом, помощью этого неутомимого благодетеля?»

Рахель Фарнгаген: «Гумбольдт угощал чаем, полгорода было приглашено; король присутствовал в своей ложе; кронпринц и другие члены царствующего дома явились в залу и разговаривали с гостями. Праздник вполне удался. На большом транспаранте горели имена немецких естествоиспытателей—только умерших. Угощение было роскошное. Музыка и пение часто прерывали оживленную беседу».

Н. И. Лорер: «Узнав, что в городе <Омске> проживает чиновник, знающий прекрасно языки французский и немецкий, хотя и сосланный по 14 декабря, Гумбольдт просил начальство отпустить его с ним... Во время долгого собеседничества с Гумбольдтом Семенов сумел снискать снисхождение и дружбу его, рассказал ему всё наше павшее дело и так расположил своего спутника в свою пользу, что Гумбольдт обещал Семенову по возвращении своем в Петербург хлопотать о его прощении и лично просить за него государя». Хлопоты Гумбольдта, однако, не увенчались успехом. Царь приказал «употребить Семенова на службу в отдаленном месте без права выезда».

П. И. Бартенев: «Пушкин, встречавшийся с ним <Гумбольдтом> в Петербурге, сказал про него одной даме: „Не правда ли, что Гумбольдт похож на тех мраморных львов, что бывают на фонтанах? Увлекательные речи так и бьют у него изо рта“».

Перовский: «Мы видели в нем высокий пример истинно ученого и образованного человека, который, посвятя жизнь и все способности свои на изучение и развитие одной из отраслей человеческих познаний, не чуждается всех других отраслей и любопытным взглядом окидывает все запросы, любопытные для ума человеческого вообще, и для ума народного частно. Всеобъемность размышлений и разговоров его изумительна... В России, столь еще богатой для наблюдений разнородных, столь еще свежей для изысканий, открылось обширное поле пред испытательным умом его. Язык, сие живое знамение бытия народа, язык наш, столь незнакомый чужестранцам, столь мало знакомый нам самим, должен был обратить на себя внимание ученого путешественника, слышавшего на веку своем звуки языков большей части мира известного: в краткое пребывание свое у нас он учился ему». 

Дарвин: Его художественные путевые заметки на протяжении всей моей жизни оказывали на меня самое благотворное влияние. 

Гёте: — «Что это за человек А. Гумбольдт! Я так давно его знаю — и все-таки снова прихожу от него в изумление. О нем можно сказать, что в сведениях и живом знании он не имеет себе равного. И что за всеобъемлемость! такой мне также никогда не случилось встретить! Чего ни коснись — он везде дома — так и забросает вас своими умственными сокровищами!»

Наполеон: «Вы занимаетесь ботаникой? Моя жена тоже».

Николай I, приняв Гумбольдта, сказал по-французски: — Ваш приезд в Россию вызвал громадные успехи в моей стране; вы распространяете жизнь повсюду, где вы проходите.

Х: «Остается изумительным и непонятным, как он мог вместить такую массу знаний и не быть ими раздавленным».

А. И. Герцен: «Гумбольдту хотелось потолковать о наблюдениях над магнитной стрелкой, сличить свои метеорологические заметки на Урале с московскими — вместо этого ректор пошёл ему показывать что-то сплетённое из высочайших волос Петра I…»

Вернадский: «В своих молодых работах (1793), еще до углубления в природу тропической Америки, А. Гумбольдт подошел чрезвычайно близко ко многим современным проблемам геохимии... Уже в старости в пятом недоконченном томе "Космоса" он вернулся к одной из геохимических проблем - к влиянию жизни на окружающую среду, но эту работу прервала смерть на полуслове... Его постановка проблемы географического распространения организмов далеко заходит за пределы работ его последователей; она глубже возникших под его влиянием новых отделов географии и приближается к геохимическим концепциям нашего времени. Для него живое вещество есть неразрывная и закономерная часть поверхности планеты, неотделимая от ее химической среды».

Байард Тейлор: «Я приехал в Берлин не ради музеев и галерей, улицы Под-липами, театров и пестрой суеты салонов, но чтобы увидеть величайшего ныне живущего человека». По городской почте Гумбольдт назначил ему прийти в час дня. Дом на Ораниенбургштрассе был выкрашен в мясной цвет. На наружной двери висела дощечка с именем только Зейферта. И, лишь позвонив и поднявшись по лестнице, он прочел: «Александр Гумбольдт». Зейферт провел его в приемную. Гумбольдт вошел. Он спросил, должны ли они говорить по-английски или по-немецки. — Ваше письмо — письмо совершенного немца, но я достаточно привык и к английскому.

Он казался много моложе своих восьмидесяти семи лет. Волосы его были серебристо-белые, но очень густые. Он усадил гостя на софу, а сам сел на стул.

Но он не мог усидеть больше десяти минут. Он вскакивал, ходил по комнате, открывал книги, показывал картины.

Заговорили о последних работах Гумбольдта. «Я сплю четыре часа из двадцати четырех», — улыбаясь, сказал он. И добавил: «Лучший рецепт долголетия — это путешествия. Ничто так не укрепляет здоровья, как лишения долгого и трудного пути».

Потом он сказал: — А все-таки я думаю, что Чимборасо — самая прекрасная и наиболее замечательная гора на свете.

Хамелеон, живший в клетке, открыл круглый глаз и посмотрел на собеседников.

— У этого зверя, — заметил Гумбольдт, — изумительное свойство. Он может в одно и то же время смотреть в разные стороны: одним глазом на небо, другим на землю. Впрочем, есть многие служители церкви, которые могут то же.

«Он думает, как и говорит, — записывает Тейлор, — без труда и утомления».

Но вошел Зейферт и провозгласил: — Уже время!

Гумбольдт встал.

— Вы странствовали по свету, — сказал он, — и видели немало руин. Вот перед вами еще одна…

— Не руина, а пирамида! — ответил Байард Тейлор.

«Я пожал руку, которая жала руки Фридриха Великого, Форстера, Клопштока, Шиллера, Питта, Наполеона, Жозефины, маршалов империи, Джефферсона, Гамильтона, Виланда, Гер дера, Гёте, Кювье, Лапласа, Гей-Люссака, Бетховена и Вальтера Скотта…»

Маленькая рука этого старика как бы связывала два века.